– Вот люди и выбирают или то, или другое, – все же ответила она. – В зависимости от настроения. А как называется это место? У него есть название?

– Некоторые зовут его Берег Несчастной Марии. По имени женщины, которая утопилась тут, когда потеряла в пожаре мужа и трех сыновей. Она не дала себе времени подумать, что делает. Забыла, что в этом мире ничто – ни плохое, ни хорошее – не бывает вечным.

Снова этот философский уклон. Какой у нее занятный образ мыслей.

– Печальное название для такого чудесного места, – покачала головой Шаннон.

– Пожалуй, – согласилась старая женщина. – Однако здесь хорошо постоять да поглядеть долгим взором вдаль, на то, что воистину вечно. – Она вновь посмотрела в лицо Шаннон и улыбнулась очень по-доброму. – Чем старше становишься, тем дольше смотришь. – Она кивнула в сторону бескрайнего океана.

Шаннон улыбнулась в ответ. Сейчас это получилось у нее совершенно искренне, без всякого усилия.

– Сегодня я уже смотрела довольно долго, – сказала она. – А сейчас мне пора возвращаться.

– У тебя еще есть время, чтобы идти и туда и обратно, девушка. Но не забывай, где бываешь и что видишь.

«Странная женщина», – говорила себе Шаннон, поднимаясь по довольно крутому склону, чтобы выйти на дорогу. Впрочем, возможно, это вообще свойственно всем ирландцам – извлекать тайный смысл из любых, самых простых понятий и явлений.

Когда она очутилась уже на дороге, ей пришло в голову, что быть может, старой женщине трудно будет подняться в гору и нужно помочь. Она быстро пошла обратно, но на берегу уже никого не было.

Невольно она содрогнулась. Ей стало не по себе – какое странное и внезапное исчезновение! Но тут же одернула себя: что за нелепые страхи! Просто женщина ушла по своим делам. Ей, живущей здесь не один десяток лет, видимо, не составляло особого труда быстро ходить по холмам и скалам, и она наверняка знает самые короткие и легкие пути. Знать бы их ей самой, Шаннон.

Она снова направилась к машине. Пора возвращаться в «Терновник».

Шаннон застала Брианну сидящей в одиночестве на кухне за чашкой чая.

– А, вернулись? – Брианна поднялась, чтобы налить ей чай. – Хорошо прокатились?

– Да, спасибо. – Шаннон повесила ключи от машины на крючок в стене. – Купила, чего не хватало, чтобы начать рисовать. Думаю, завтра возьмусь. К вам кто-то приехал? Я видела машину перед домом.

– Это туристы из Германии.

– Ваша гостиница прямо как Организация Объединенных Наций! – Произнося это, Шаннон уже заметила, что Брианна чем-то озабочена. Впрочем, может быть, просто плохо себя чувствует или вымоталась до предела. Что неудивительно. И все-таки Шаннон решилась спросить: – Вас что-то беспокоит?

Брианна стиснула руки, потом опустила их вдоль тела. Жест, вообще свойственный ей, как успела уже заметить Шаннон.

– Присядьте и выпейте чаю, – сказала она. – Я не хотела в первые же дни говорить с вами на эту тему. Но… но, боюсь, придется… Вам печенье? Кекс?

Шаннон опустилась на стул.

– Не отвлекайтесь, Брианна. Я слушаю вас. Со вздохом Брианна заняла свое место у стола.

– Я с рождения трусиха, – призналась она. – Но должна поговорить с вами о моей матери.

Невольно Шаннон внутренне приготовилась к обороне. Хотя чувствовала силы и для наступления. В ее голосе, когда она заговорила, можно было, наверное, уловить отзвуки и того и другого настроения.

– Незачем ходить вокруг да около, – решительно сказала она. – Мы обе прекрасно знаем, что я приехала сюда не любоваться пейзажами. Хотя, по правде говоря, не представляю, в чем провинилась перед вашей матерью.

– Вы злитесь, Шаннон, и я не осуждаю вас за это. Но боюсь, через некоторое время вы разозлитесь еще больше. – Брианна замолчала, глядя в свою чашку. – Злость и обида других – чувства, которые меня ранят больше всего, – горестно заговорила она снова. – Но сейчас от них никуда не деться. Моя мать вот-вот будет здесь, Шаннон, и я не могу… не хочу лгать ей. Говорить, что вы просто случайная гостья.

– Разве она ничего не знает?

– В том-то и дело. Все эти годы она пребывает в неведении относительно вашей матери и о вас тоже. Шаннон улыбнулась холодно и недоверчиво.

– Как это может быть? Вы сами верите? Насколько я знаю, большинство жен прекрасно осведомлены о шалостях своих благоверных. Даже в огромных городах. У них на это особый нюх. А тут, в небольшой деревне…

– Не говорите так. И слово «шалость» здесь неуместно. Я знаю совершенно определенно, что матери ничего не было известно. Иначе этим оружием она пользовалась бы много лет. Уж поверьте мне. – Ей не хотелось раскрывать перед Шаннон интимные стороны жизни родителей, но она чувствовала, что должна это сделать, чтобы защитить отца. Поэтому сказала: – Никогда, никогда я не видела у них маломальского проявления любви друг к другу. Хотя бы интереса, внимания. Только обязанности. А за этим – полное отчуждение, пренебрежение, если не отвращение.

Шаннон не очень хотелось слушать эти откровения, они были ей неприятны, хотя, чего греха таить, любопытны.

– Но почему они не разошлись? – спросила она с удивлением.

– Ох, это все очень сложно, – ответила Брианна, наморщив лоб. – Церковь. Дети. Условности нашей жизни. Вам, американке, трудно представить. Честно говоря, неприязнь моей матери к отцу можно понять. Он никогда не умел зарабатывать деньги, не умел сохранить их, если вдруг появлялись. А для нее деньги значили и значат очень много. А главное, наверно… Она в молодости хорошо пела, ей светило будущее певицы, и вот тогда, на свою беду, так она считает, она его встретила. И в мыслях она не имела поселиться в глуши, в фермерском доме. Но, как бы это сказать… между ними пробежала искра. Вспыхнуло пламя. Недолгое. В этом пламени родилась Мегги.

– Понимаю, – задумчиво сказала Шаннон. Оказывается, с некоторым изумлением подумала она, между мной и Мегги куда больше общего, чем я могла предположить. Во всяком случае, в вопросе, связанном с рождением. – Насколько могу судить, – проговорила она, – ваш отец довольно легкомысленно относился к своим половым связям и к рождению – детей.

Ее удивил гневный блеск в глазах Брианны и ее резкий тон.

– Не смейте так судить о моем отце! О нашем отце! Даже у вас нет права говорить такое о нем – ведь вы его ни минуты не знали. Он был человеком огромной доброты и широкого сердца. Больше двадцати лет он наступал себе на горло, забывая о себе самом, о своих надеждах. И все это ради детей. Как он любил Мегги! Мало кто из отцов мог так любить! А мать не любила за это их обоих. Если она и ложилась с ним в постель, то лишь для того, чтобы исполнить свой долг перед богом – родить еще одного ребенка. Не в грехе, не до брака – как первого. Как же холодна была их постель!

– Вы не можете знать о том, что было до вашего рождения.